До самого последнего часа, в который еще можно было отказаться от похода на очередной квартирник, Бруно выдумывал причины там не оказаться. Но все фразы, что так чудесно ложились на язык, не были хоть сколько-нибудь весомы для чьих-либо ушных раковин. Впрочем, никто не ждал оправданий или отказа, никто не ждал его появления, а вся борьба с желанием была только внутри. Не хочу, потому что все это не имеет смысла, — нужно, потому что иначе ничто не имеет смысла. Парадокс, подстать сеньору Падийа. Сознательность побеждает, аппетит приходит вовремя еды, а Бруно был голоден до общения, до людей, до компании, до, дьявол, новой музыки, до чужой души.
С гитарой, облепленной стикерами без порядка и коллекции, наперевес Бруно в назначенный час открывает двери уже шумящей гостиной — в еле знакомых и вполне чужих лицах читается смесь радости и возбуждения — он входит в поток, переставая считать часы и свой пульс.
Струны под мозолистыми пальцами перебираются неторопливо, вплетая в мотивы песен девяностых, что теперь зовутся классикой или старьем, песни предков, в которых никто не знает слов. Бруно жадно вглядывается в толпу, внимающую его звуку, собирая их образы в чудный букет, подбирая следующую композицию под их настроение — может стоило заняться освоением ментальной магии, чтобы читать их мысли? Хотя к чему это, если порой хватает взгляда, чтобы запутаться в собственных мыслях?
Взгляд из глубины комнаты смущает или пугает, пробуждает интерес. Когда на него последний раз так смотрели? Месяца, может два назад кто-нибудь из сородичей, что спустя потерянные годы вспомнил его, но так и не решился заговорить вновь, боясь надуманного изгнания? Но тогда это они боялись, как будто и так всегда чужой Бруно принесет им не только вопросы о том есть ли жизнь вне резервации, но еще болезни, голод и войну. Это же был другой взгляд, и он интриговал, как и обладатель черных глаз, кажется, черных.
Будь это простое общество, без заскоков и не скрытого пафоса, без "вайбов" эстетики, что никак не получалось осознать, то Бруно позволил бы себе подойти прямо к незнакомцу и спросить в менее грубой форме "что смотришь"? Нет, конечно же, он себе такое не разрешил даже тогда, но вариант был максимально простым, прямолинейным и очевидно нерабочим. Приходится отвести мимолетный ответный взгляд, но продолжить чувствовать его крошечными ожогами на лице и шее. Слишком жаркий июль.
Но никто больше не ощущает ничего подобного, очередь желающих сыграть сменяется в темпе новорожденных мелодий, прекрасный хаос, задуманный букет цветет, но только одна черная роза постоянно маячит перед глазами. В шепоте гостей его имя передается с трепетом — такой недосягаемый, желанный, удивительный — Надир поет, и никто не смеет издать звука, помешать. Бруно молчит лучше всех — ни вдоха, только приступ кашля утопающего, когда его накрывает нестройным шквалом аплодисментов. Можно было потратить этот момент, чтобы, все же, подойти и отметить красоту, в том числе сказочной мелодии, но очередь снова сменяется, волшебник теряется в толпе.
Бруно снова берется за гитару, новая классика, снова уходит с помоста, устремляясь за снова пойманным испытующим взглядом, напиток с импровизированной барной стойки оказывается горьким, людей словно стало больше, словно они хотят помешать. Свет тоже не выдерживает, вступая в противостояние, взрывая единственный полноценный свой источник. Комната поджигается мимолетной паникой, а следом включение телефонных фонарей — интимность момента разбивается о решение бытовой проблемы. В шумных перетолках лампочка-спаситель передается из рук в руки, пока не оказывается вложенной Бруно в ладонь Надира. Магия, искры, статическое напряжение, прерванное молчание. Наконец-то.
— Оу, спасибо, это просто... это ничто по сравнению с твоей музыкой — настоящая магия, честно. Круто, да.
Ранее словоохотливый Бруно теряет себя в глупых словах, собирает себя заново, пока длинные пальцы прокручивают лампочку, пока цоколь не начинает натужно скрипеть, прося пощады, пока свет заново не ослепляет всех в комнате. Он чувствует, что будет дальше, — неловкий кивок, улыбка вымученная, еще один пронизывающий взгляд — этого ему мало, он с усилием сжимает гриф гитары, требуя от той быть его опорой, пока новые слова становятся его звучанием.
— Эй, послушай, Надир, кажется, да? — окликает он, позволяя себе слегка тронуть того за плечо, если вдруг не поймет, что он именно тот Надир, что нужен Бруно сейчас, — я заметил, что ты пел на вроде бы арабском, я раньше никогда не слышал песен на нем, впрочем, это, наверное, от моей зашоренности, да. И ты прости, если это вдруг неприлично подмечать, я в этом всем новичок, только учу новые правила общества, да. И, к слову, заметил, что ты смотрел на меня... Это, кстати, вполне... ммм окэй? Хотя я надеюсь, это не из-за застрявшей зелени в зубах или остатка пены для бритья на шее. Да ведь?
