Рейз — это не просто другая грань Виктора. Это отдельная сущность, отделяющаяся от него, словно астральная проекция, но обретшая плоть. Он — не тень, не иллюзия, а реальный человек, существующий параллельно Виктору.

Рейз считает себя орудием возмездия. Он не просто убивает — он очищает мир от скверны, наказывает тех, кто, по его мнению, этого заслуживает. Он не связан моральными принципами Виктора, не испытывает сожалений или сомнений. В сущности, это два разных человека: Виктор и тот, кто создан из его боли и страхов.

Чаще всего он появляется, когда Виктор спит. В эти моменты его тело остается безучастным, дыхание замедляется, пульс становится едва заметным, как у мертвеца. Однако Рейз может проявиться и тогда, когда Виктор бодрствует, затягивая его в состояние, похожее на глубокий транс. Виктор не осознает происходящего, его сознание словно проваливается в пустоту, и, очнувшись, он не помнит, что случилось.

Но самое главное — он не знает о существовании Рейза. Иногда его преследуют странные, пугающие сны, порой — обрывочные видения, вспышки боли, чужие воспоминания, в которых он не узнает себя. Он списывает это на усталость, воображение, психическое расстройство. Но правда в том, что это не иллюзии. Это жизнь Рейза. Жизнь, о которой Виктор даже не подозревает.

I. Где начинается тьма
Блеквуды никогда не были по-настоящему счастливыми, но и несчастными их назвать было трудно. Они жили, как тысячи других семей в маленьких городках — работали, платили счета, ругались, мирились. Просто держались на плаву. Их дом стоял на окраине — старый, облупленный, с покосившейся верандой, которую отец каждый год обещал починить, но так и не сделал.

Гарольд Блеквуд был человеком, который не тратил слова впустую. Работал автомехаником в мастерской у шоссе, приходил домой поздно, уставший, насквозь пропахший машинным маслом и табаком. Говорил мало, но если уж говорил, его слушали. В нем было что-то незыблемое, как в бетоне. Он никогда не играл с сыном в мяч, не водил его в парк, но если обещал, что приедет за ним в школу, то приезжал. Если обещал что-то починить, то чинил. Если давал слово, что не ударит — держался. Если молчал — значило, что злится.

Лилиан Блеквуд держала этот дом на своих плечах. Она работала медсестрой в местной больнице, вечно уставшая, но никогда не позволявшая себе сломаться. Виктор знал, что ее пальцы были всегда натруженные, а волосы пахли антисептиком. Что она умела улыбаться так, будто на душе не висело ничего тяжелого. Что иногда, в тишине, она стояла у окна, курила, выпуская в ночь тонкие змеиные нити дыма, и смотрела в темноту так, как будто там было что-то важное.

И была Эмма. Младшая сестра. Светловолосая. Живая. Слишком прекрасная для этого мира. Ее обожали все — отец, мать, даже пожилая соседка миссис Дейл, которая не любила детей. Вокруг нее всегда было солнце, даже если день был пасмурный. Она любила танцевать под музыку из старого радиоприемника, любила карабкаться на Виктора, цепляясь за него, как обезьянка, любила сладкие пончики с глазурью и обниматься перед сном.

— Береги ее, Вик. Она твоя сестренка. — Мать повторяла это часто. Виктор запомнил слишком хорошо.

II. Осень, 2007

День был серым, как недопекшийся хлеб. Листья валялись в лужах, тяжелые и мокрые, воздух пах сыростью. Виктору было девять, Эмме — шесть.

Они возвращались из школы. Обычный маршрут, который они знали наизусть: через парк, мимо заброшенной заправки, еще два квартала до дома. Виктор держал сестру за руку, но не потому, что боялся, — так просто было привычнее.

Машина появилась тихо. Черный фургон не несся по дороге, не визжал тормозами, не бросался в глаза. Он просто появился на перекрестке и остановился, как будто водитель ждал кого-то.

Виктор не сразу понял, что что-то не так. Они обогнули его сбоку, Эмма болтала о чем-то своем. Вик услышал, как сдвинулась боковая дверь. Сначала он почувствовал рывок — резкий, будто кто-то схватил его за шиворот и дернул назад. Сестра вскрикнула, но Виктор не успел ее увидеть — лишь услышал, как ее голос срывается на визг.

Кто-то вцепился в него железными пальцами, больно вдавливая их в плечи. Он дернулся, пытаясь вырваться, но хватка была мертвой, непреклонной, как у взрослого, который тащит за собой непослушного ребенка. В нос ударил запах — резкий, сладкий, чужеродный, химический. Он едва успел вдохнуть, и легкие тут же наполнились ядом, как будто воздух стал густым и липким.

Мир поплыл. Руки ослабели. Ноги провалились в пустоту. Ткань накрыла лицо — влажная, плотная, пропитанная этим запахом. А потом наступила тьма.

III. Хижина в лесу

Он очнулся в холоде. Сначала это был просто чtрный туман, медленно растекающийся в сознании, но потом пришли чувства — липкая влага под щекой, тяжесть на висках, ноющий холод в спине. Веки с трудом разлепились, глаза сразу заслезились от затхлого, тяжелого воздуха. Пахло сыростью, землtй, металлом. Как в подвале, как в могиле. Как там, где умирают.

Он попытался двинуться — и не смог. Что-то тянуло его вниз. Запястья, скрученные за спиной, горели тупой, затекшей болью. Виктор дернулся сильнее,, запоздало осознавая, что он привязан. Веревки обхватывали руки, натирая кожу, змеями сжимались вокруг лодыжек. В панике он огляделся, и тогда увидел ее.

Эмма сидела в углу, сжавшись в комок, будто хотела стать меньше, исчезнуть. Глаза — круглые, огромные, наполненные страхом. Дрожащие губы, сжимающие комок розовой пижамы. Живая. Он рванулся к ней, но веревки только врезались глубже.

— Эмма!

Она вздрогнула. Казалось, даже его голос был слишком громким для этого места. Паника превратилась в ледяной ужас. Он почувствовал облегчение — она здесь, она живая. Но этот хрупкий момент не принес тепла, потому что дверь заскрипела и он вошел.

Простой человек. Не чудовище, не страшилище из ночных кошмаров. Обычный мужчина. Худощавый, средних лет, в аккуратной светлой рубашке. Волосы приглажены, на лице не улыбка, но и не злость. Он смотрел на них, словно на птиц в клетке — спокойно, почти ласково. Голос его был мягким, тягучим, как сгущенное молоко.

Он пообещал заботиться о них. Виктор почувствовал что-то неправильное в этих словах. Это была ложь. Он играл... но не с ним.

Он понял это сразу. Мужчина даже не смотрел на него. Виктор был здесь, существовал, но лишь как ненужная деталь, случайная помеха в чужой, заранее спланированной игре. Взгляд незнакомца, теплый, почти отеческий, был направлен только на Эмму, и в этом взгляде не было ничего хорошего. Это было нечто мерзкое, неправильное, но скрытое под обманчивой мягкостью. Когда он говорил, его голос был ласковым, но только для нее. Когда приносил еду, он первым ставил тарелку перед Эммой. Когда входил в подвал, его глаза искали только ее.

Он не делал ничего сразу. Не торопился. Не бил, не причинял боли, не кричал. Он растягивал все, как будто смаковал ожидание, предвкушал, как гурман перед дорогим блюдом, как паук, наблюдающий, как муха постепенно запутывается в сети. Он наблюдал, как страх превращается в покорность, как слабая надежда гаснет в глазах. Виктор чувствовал, что они уже в ловушке. Он понимал, что рано или поздно это произойдет, но, даже зная, не мог к этому подготовиться.

Первый раз он рвался вперед, как бешеный пес, натянувший поводок до предела. Веревки врезались в кожу, тонкие волокна впивались, раздирая запястья, но он продолжал тянуться к ней, чтобы помочь, срывая голос, крича, угрожая, умоляя. Но мужчина даже не смотрел в его сторону. Будто мальчишка был не более чем предмет интерьера — ненужный, бесполезный, нестоящий даже взгляда. Все его внимание было приковано к Эмме.

Эмма звала брата, она плакала, умоляла помочь, но он ничего не мог сделать. Силы ушли внезапно. Словно кто-то выдернул из него всю энергию, оставив только бессилие и ледяной комок в груди. Голос пропал, руки онемели, глаза размылись от слез, а ее крики не прекращались.

Он отвернулся. Сначала он зажмурился, изо всех сил вдавливая лицо в грязный пол, но от этого было только хуже. В темноте перед глазами вспыхивали образы, рождаясь из звуков, которые он не мог заглушить. Он зажал уши ладонями, но это не помогало. Она все равно кричала. Кричала долго. Ее голос пробирался в самую глубину его сознания, впивался в кости, растекался под кожей. Он ничего не видел, но знал. Знал каждую секунду происходящего, чувствовал всем телом, всем своим существом, даже если пытался не слышать, не думать, не понимать.

Когда все заканчивалось, когда шаги мучителя его сестры удалялись, Виктор открыл глаза, но не смог на нее смотреть. Она дрожала. Она больше не плакала. Она просто сидела, обхватив колени руками, как будто пыталась стать меньше, исчезнуть. Она становилась все тише. Он боялся, что однажды она уже не заговорит.

Виктор знал это так же точно, как знал, что их никто не найдет. Он не ждал, что кто-то постучит в дверь, не надеялся, что мать ворвется сюда со слезами на глазах и заберет их домой. Это была не сказка. Если он не выберется сам, он не выберется никогда.

Каждый раз, когда мужчина уходил, оставляя сестру в покое, Виктор пытался освободиться. Пытался пошевелить запястьями, проверял, не ослабли ли веревки, искал, за что можно зацепиться, что могло бы помочь. Он двигался осторожно, чтобы не разбудить Эмму, чтобы не потревожить ее короткий, беспокойный сон, в котором она могла ненадолго забыться. Искал что угодно – острый край камня, щель в полу, что-то, что можно было использовать. В подвале не было ничего, кроме грязи, но он продолжал искать, загнанный в угол, как крыса, которая понимает, что другого шанса не будет.

Металл. Холодный, шершавый, ржавый. Он задел его пальцами в темноте, нащупал острый край. Гвоздь? Осколок трубы? Все равно. Он вцепился в него, чувствуя, как в ладонь впивается тонкий край, но страх заглушал боль. Он не мог достать до него раньше, но сегодня их похититель утратил бдительность — когда он уходил, задел ногой ящик, и на пол посыпалось барахло.

Виктор работал быстро. Он резал веревки, насколько позволяли затекшие, дрожащие пальцы. Он чувствовал, как металл разрывает кожу, оставляя тонкие порезы, но не останавливался, даже когда ладони начали скользить в собственной крови. Лишь бы выбраться. Лишь бы вытащить Эмму отсюда. Он не мог думать о том, что будет дальше, не мог позволить себе это. Только резать. Только свобода.

Когда узлы начали ослабевать, его пальцы дрожали так, что он едва мог разжать кулаки. Он рывком высвободил руки, развернулся, потянулся к сестре, готовый сорвать ее путы, взять ее за руку и убежать, как можно дальше, туда, где этот подвал останется позади...

Дверь заскрипела. Виктор почувствовал, как у него похолодели пальцы. В груди все сжалось, как перед ударом. Голоса в коридоре были сначала приглушенными, но шаги стали ближе, тяжелее, звучнее, и он понял – он возвращается.

Мир сжался до одной точки. Время словно замерло, вытянувшись в тонкую, колющую нить. Сердце ухнуло вниз, дыхание застыло в груди, а пальцы все еще сжимали холодный металл, бесполезный теперь. Не было времени. Не было выбора. Только бег.

Он сорвался с места. Дверь распахнулась, и Виктор ударился в мужчину плечом, всем своим весом, всей своей паникой, оттолкнул его, когда тот еще не успел понять, что происходит. Он почувствовал, как тело пошатнулось, как воздух с силой вырвался из легких похитителя, но останавливаться было нельзя – Виктор проскользнул в узкий проход, в темноту, куда угодно, лишь бы прочь.

Позади раздался крик Эммы. Виктор вздрогнул, но не оглянулся. Ее голос, полный паники, тянул его назад, цеплялся за сознание острыми когтями, но шаги за спиной были слишком близко. Он знал, что если замедлится, если дернется хоть на секунду – все кончено. Он вылетел наружу, и холодный воздух ударил в лицо, хлестнул, как ледяной кнут. Но вместо облегчения внутри все только сильнее скрутило в комок. Перед ним вырос лес – черной, высокой стеной, с ветвями, что кололи, били по щекам, оставляли тонкие полосы-царапины. Виктор продирался сквозь кусты, спотыкался, падал, поднимался, снова бежал.

Легкие горели, каждый вдох был, как наждаком по горлу. Грязь хлюпала под ногами, вжималась в ботинки, но он не замечал. Он бежал, пока мир не превратился в размытый вихрь. В голове не осталось ничего, кроме одной мысли.

Беги.

Домой.

IV. Эмма
Он не помнил, как оказался на крыльце их дома. Последнее, что осталось в памяти — крики, хруст веток под ногами, багровые пятна на руках. Он не знал, его ли это кровь... а потом перед глазами вспыхнул свет. Голоса. Лица. Руки матери, хватающие его за плечи.

Он упал на деревянные ступеньки, ударился локтями, но даже не почувствовал боли. Губы шевелились сами, повторяя одно и то же:

— Она там. Она там.

Крики. Сирены. Люди в форме, бегущие мимо. Кто-то говорил, что ему нужна скорая. Кто-то пытался заставить его прийти в себя. Но он не мог. Он был еще там.

Они поехали в лес. Нашли ту самую хижину, но она была пуст. Ни сестры. Ни ее мучителя.

Виктор ждал чуда, но вместо него пришла реальность. Эмму так и не нашли.

V. Переезд

Они уехали через год после того, как поиски прекратились. Гарольд еще раньше. Он собрал вещи в молчании. Не кричал, не обвинял, не бил кулаком по стенам. Просто однажды вечером закрыл чемодан, застегнул молнию с долгим металлическим звуком, посмотрел на Лилиан усталым взглядом и сказал:

— Я больше не могу, Лили.

И ушел.

Виктор тогда не понял, почему мать даже не попыталась его остановить. Может, знала, что он все равно уйдет. Может, сама хотела, чтобы он ушел. Теперь это уже не имело значения. Дом, в котором они жили, теперь был мертвым. Пустым. Он пропах чем-то горьким, темным, чем-то, от чего невозможно отмыться. В шкафу висело ее платье, в детской стояли ее игрушки. Виктор знал, что, если выйти в коридор, на полу все еще будут видны слабые следы ее босых ног, которые больше никогда не появятся снова.

Поэтому Лилиан продала дом. Через несколько месяцев она взяла Виктора за руку и сказала:

— Начнем с чистого листа, Вик.

Но Виктор не верил в чистые листы.

VI. Новая жизнь, старые кошмары

Вустер был совершенно другим. Громкий, полный людей, пропитанный запахом асфальта, бензина и спешки. В нем все двигалось быстрее, все кипело жизнью, не оставляя времени на прошлое. Здесь никто не знал, кто он. Никто не смотрел на него с жалостью, никто не отворачивался, как будто боялся, что он заразный. Он мог идти по улице, и ни одна собака не начинала вдруг лаять на него, как это было дома.

Но тени остались. Каждую ночь он засыпал в страхе и просыпался в панике. Веки еще были закрыты, но сердце уже бешено билось в груди. Слишком реальный сон. Слишком настоящий. Он заново проживал побег. Заново слышал голос Эммы, зовущий его. Заново чувствовал ужас.

Он стал избегать людей. Разговоры с одноклассниками утомляли его, как если бы он пытался плыть против течения. Их жизнь была простой, их заботы пустяковыми, а он смотрел на них и не понимал, как они не видят, насколько мир жесток.

Лилиан беспокоилась. Она записывала его к врачам. Психотерапевты сменяли друг друга.

Первый был мягким — Виктор не доверял.
Второй был жестким — Виктор лгал.
Третий был безразличным — Виктор перестал отвечать.

VII. Диагноз

Доктор выглядел усталым. Очки, сползающие на кончик носа, пальцы, лениво перелистывающие записи в карточке. Виктор сидел напротив него, но чувствовал себя не здесь. В комнате было только двое — врач и его мать. Сам Виктор как будто растворился, стал тенью, деталью интерьера, которую можно не замечать.

— У него комплексное посттравматическое расстройство, — сказал доктор, и Виктор почувствовал, как Лилиан напряглась рядом.

— С симптомами диссоциации, — уточнил второй врач, сидевший в стороне.

Лилиан сжала пальцы так сильно, что побелели костяшки. Виктор видел, как ее губы сжались в тонкую линию, как она резко выдохнула, но ничего не спросила сразу. Может быть, пыталась подобрать слова. Может, боялась их услышать. Доктор посмотрел на нее поверх очков, медленно сложил руки перед собой, как будто говорил не о ребенке, а о какой-то абстрактной проблеме, к которой не стоило относиться слишком эмоционально.

— Это значит, что он… отключается. Разделяет себя. Это защитная реакция.

Лилиан кивнула, слишком быстро, слишком резко.

— То есть он болен?

— Это не совсем болезнь. Это механизм выживания.

Она снова кивнула, но теперь Виктор видел, как напряглась ее шея, как дрожали ее пальцы, как она вцепилась ногтями в ладонь, оставляя на коже белые полумесяцы.

— Это пройдет?

Доктор не ответил сразу. Просто перевел взгляд на бумаги перед собой, пробежался глазами по строкам. А потом начал говорить о лекарствах.

VIII. Одиночество

Виктор пытался жить. Он закончил школу, даже поступил в колледж, но все казалось пустым. Лекции, семинары, разговоры студентов — все было неестественным, отдаленным, как приглушенные голоса из-за стеклянной стены. Он слушал, как вокруг обсуждают контрольные, смеются над преподавателями, строят планы, но не понимал, зачем все это.

Какой в этом смысл? Он не хотел быть среди них. Он пробовал работать, но нигде не задерживался. Бармен. Работник склада. Кассир в супермаркете. Разносчик пиццы. Работа менялась, как кадры в фильме, без привязанности, без участия, без цели. Виктор мог сколько угодно пытаться встроиться в этот мир, но он всегда чувствовал себя чужим. Все казалось размытым, ненастоящим, не имеющим значения. Как если бы он просто смотрел на этот мир из-за толстого стекла.

Мать Вика начала кашлять еще год назад. Сначала это были легкие, отрывистые покашливания, на которые Виктор не обращал внимания. Они были чем-то обычным, чем-то, что пройдет, как проходят сезонные простуды. Но потом стало хуже. Кашель стал глубоким, тяжелым, вырывающим воздух из ее легких, заставляющим ее сгибаться пополам, закрывать рот ладонью. Иногда, после особенно жестких приступов, она уходила в ванную, и Виктор знал, что она смотрит в зеркало, разглядывая кровь на своей ладони.

Она не говорила ему, что это рак. Он узнал случайно, когда нашел ее медицинские документы в ящике. Нашел — и не смог сразу прочитать до конца. Потому что даже прежде, чем он увидел страшное слово, он уже все понял.

Он пытался заговорить с ней. Она лгала. Говорила, что все нормально.

Через год она умерла.

Виктор не плакал. Он просто сидел в ее комнате, среди запаха сигарет и духов, среди вещей, которые она больше никогда не возьмет в руки, среди книг, которые больше никогда не прочтет. Он смотрел в одну точку и не чувствовал ничего. А потом просто продолжил жить.

IX. Морг

Он не искал эту работу. Просто однажды утром, пролистывая газету с объявлениями, наткнулся на короткую строчку:

«Требуется помощник в морг. Гибкий график. Ночные смены.»

Он пробежал по ней глазами, даже не остановился, но на следующей странице что-то заставило его вернуться назад и перечитать. Он прочитал дважды. А потом почему-то позвонил.

Голос на другом конце провода был уставший, равнодушный. Ему задали несколько вопросов: возраст, боится ли вида крови, сможет ли работать в ночные смены. Никто не спрашивал о рекомендациях, о дипломах, о прошлом. Через день ему сказали приходить на стажировку.

Так он оказался в морге. Виктор думал, что задержится здесь на пару недель, максимум месяц. Но прошел месяц, второй, третий, и он понял, что не хочет уходить. Среди мертвых было легче, чем среди живых. Здесь не было людей, которые отворачивались при встрече взгляда. Не было доброжелательных соседей, спрашивающих, как у него дела. Не было коллег, заставляющих улыбаться и поддерживать вежливые разговоры. Здесь была только работа.

Он привык к запаху формалина, к тусклому свету ламп, к прохладным стальным столам, на которых лежали чужие истории. Он не испытывал отвращения. Ему не было страшно. Когда долго смотришь на мертвых, перестаешь видеть в них что-то пугающее. Они не были страшными. Они были тихими.

Со временем он научился их читать. Обрывки жизней застывали в ссадинах на ладонях, в старых рубцах на коже, в синяках, которые еще не успели исчезнуть. В складках лиц, в зажатых кулаках, в одежде, которую кто-то заботливо застегнул до самого верха.

Некоторых некому было забирать. Их тела оставались в морге слишком долго, пока не находилось свободного места на кладбище или в крематории. Они не дожидались своих близких. Потому что у них их не было. Этих Виктор понимал лучше всего.

Он не был патологоанатомом, не проводил вскрытия, но он был рядом. Он выполнял всю грязную работу, о которой никто не задумывается: мыл полы, записывал данные, иногда забирал тела из больницы. Он мог часами работать в холодной комнате, не говоря ни слова, погруженный в тишину. Здесь никто не интересовался его прошлым. Никто не пытался его вытащить. Мертвые не задавали вопросов. А он всегда любил тишину.